СТИХИ О ЗНАМЕНИТЫХ РОССИЯНАХ

Виртуозному живописцу моря Айвазовскому

Море – это моя жизнь
И. Айвазовский

Так море не писал никто –
Воздушно, ярко, вдохновенно.
Оно сияло красотой
В ажуре изумрудно-пенном.

Он кистью ловко создавал
Непревзойденные пейзажи.
В них яростный девятый вал
Крушил на щепки бриг отважный.

И Пушкин, у прибрежных скал,
Глядел в пучины вод морские.
И строки звучные слагал –
«Прощай свободная стихия»

Везувий, в дымке голубой,
Венецианские закаты.
И доблестный Синопский бой,
И неприступный форт Кронштадта.

И золотящийся песок
Феодосийского залива,
Где вдаль уносится челнок,
По водам сонно-молчаливым.

Как завораживают взгляд,
Его искусные марины.
В них оживает волн каскад,
При шторме бирюзово-синем.

В них слышен ветра дикий свист,
И всплесков моря отголоски.
Таков он, крымский маринист,
Романтик кисти Айвазовский.

(Дайм Смайлз ■)

В стихотворении упомянуты следующие картины:

Черное Море 1881. Третьяковская Галерея, Москва.
Девятый вал 1850. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург.
Прощание Пушкина с Черным морем (в соавторстве с Репиным) 1877. Всероссийский музей А.С.Пушкина, Санкт-Петербург.
Неаполитанский залив утром. 1842. Картинная галерея им. И.К. Айвазовского, Феодосия.
Венеция 1842. Дворцово-парковый музей-заповедник Петергоф.
Синопский бой 1853. Центральный военно-морской музей, Санкт-Петербург.
Кронштадт 1844. Центральный военно-морской музей, Санкт-Петербург.
Пристань в Феодосии 1840. Владимиpо-Суздальский художественный музей-заповедник.
Волна 1889. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург.

наверх ▲

Памятник Аносову в Златоусте

Мой Златоуст, литым колоссом
На площади твоей стоит Аносов.
 

На площади твоей стоит Аносов,
Клинок согнув усилием руки...
Ты помнишь, город, как великороссов
Прославили подобные клинки?
Кузнец уральский их ковал ночами,
И перед тем, как вытравить печать,
Закаливал их жаркими печами,
Испытывал ударами сплеча.
Однажды мастер на огонь булата
Взглянул при свете тающего дня
И, завершая замысел крылатый,
Насёк на нём крылатого коня...

...Стоит Аносов в дымке городской
И гнёт булат чугунною рукой.

И гнёт булат чугунною рукой.
И думает о мастерстве великом –
Оно течёт всесильною рекой,
Неповторимой и тысячеликой.
Он много думал, русский металлург...
Пусть то, что знали деды – знают внуки!
Он это знанье твердо и не вдруг
Преобразил в живую плоть науки.
Ряды неровных и поспешных строк
Связались сами в строгие таблицы...
И полетел бушуевский конек,
Ему сегодня так легко летится!...

Аносов жив в сердцах людей Урала.
Его земля уральская питала.

Его земля уральская питала
И все связала с именем его:
И голубую дымчатость металла,
И раскалённой стали торжество...
Мы вышли в мир, и тысячи вопросов
На нас неслись, как частый снегопад...
Как смог в глуши времен найти Аносов
Таинственно исчезнувший булат?
Как он сумел от злобы генералов,
От сплетен бар, забывших нашу речь,
О будущем величии Урала
Свою мечту святую уберечь?

Но он сумел – и нет мечты сильней,
И он навеки связан только с ней.

(А. Павлов)

(Аносов Павел Петрович, 1799-1851 гг., российский металлург. Раскрыл утерянный в средние века секрет изготовления булатной стали. Автор книги «О булатах». Впервые применил микроскоп для исследования строения стали. Бушуевский конёк – клеймо мастера-оружейника Ивана Бушуева, на его клейме  – крылатый конь, который взлетел на герб города Златоуста.)

наверх ▲

Симфоническая увертюра «Ре минор»
князя Ивана Барятинского

Девятнадцатый век, Россия –
Время славы, открытий, побед,
Ощущенье накопленной силы,
Неизвестность грядущих бед...

Летний вечер царит ароматом
Трав душистых, цветочных клумб...
Всех пленяют Листа сонаты,
Вновь Шопена искрится ноктюрн.

Доницетти, Россини, Гендель –
Сладкозвучно взлетает аккорд...
Вдруг играет оркестр в концерте
Увертюру – звучит «Ре минор».

Только музыка так обозначит
Строй особый русской души...
Голос скрипок звенит и плачет,
Дух России над миром парит.

Мощь и нежность, простор, открытость,
И ликующий, радостный рост...
Если кто-то не знал Россию,
То теперь её понял всерьёз...

Льётся музыка... Автора имя –
Князь Барятинский, дипломат.
Он – из Марьина, где в России
Соловьи о любви говорят...
(И. Максимова)

(Князь Иван Иванович Барятинский, 1772—1825, тайный советник, действительный камергер, посланник в Мюнхене. Человек образованный, умный, даровитый, князь Барятинский был один из самых блестящих представителей высшего придворного общества. Барятинский жил открыто, у него был театр и оркестр. Сам Барятинский так увлекался музыкой, что упрекал себя в потере времени и поэтому запретил учить музыке сыновей, воспитание которых составляло одну из главных его забот. Умер в своем Курском имении селе Ивановском.)

наверх ▲

Конармейская песня

По военной дороге
Шел в борьбе и тревоге
Боевой восемнадцатый год,
Были сборы недолги,
От Кубани и Волги
Мы коней поднимали в поход.

Среди зноя и пыли
Мы с Будённым ходили
На рысях на большие дела.
По курганам горбатым,
По речным перекатам
Наша громкая слава прошла.

На Дону и в Замостье
Тлеют белые кости,
Над костями шумят ветерки.
Помнят псы-атаманы,
Помнят польские паны
Конармейские наши клинки.

Если в край наш спокойный
Хлынут новые войны
Проливным пулеметным дождем, –
По дорогам знакомым
За любимым наркомом
Мы коней боевых поведем!
(А. Сурков, 1935 г.)
 

Отец и сын

Отец и сын июльским днем
Пришли к Будённому вдвоем.
На грудь повесил старина
Времен гражданской ордена.

Плечо к плечу отец и сын,
Хоть не укрыть отцу седин.
И тот хорош, и тот не слаб.
– А ну, сынок… – и входят в штаб.

Взглянул Будённый на отца,
Узнал рубаку-молодца.
И вспомянули о былом
Отец и маршал за столом.

Но время дорого – война.
– С какою просьбой, старина?
– С такой: с сегодняшнего дня
Хочу обратно на коня.

Обратно в конницу прошусь,
Еще, пожалуй, пригожусь.
Да и пришёл я не один,
Товарищ маршал, вот мой сын.

Уважь ты просьбу старика,
Позволь вдвоем рубить врага.
И вот Будённый с места встал,
Обнял его, поцеловал.

– Спасибо, друг. А мой ответ:
– Рубить врага – отказа нет…
И отдает приказ тотчас:
– Двоих бойцов зачислить в часть,

И снарядить коней в поход.
И на прощанье руку жмет.
И скачут к фронту сын с отцом,
Бойцы, похожие лицом.

Страна моя, земля моя,
Одна родня, одна семья,
В суровый час судьбы твоей
Ты стала нам стократ милей.

Стократ сильней теперь любя,
Встаем с оружьем за тебя.
Встают отцы и сыновья…
Страна моя, семья моя!
(А. Твардовский, 1943 г.)
 

наверх ▲

Баллада о капитане Гастелло

Летел на битву капитан Гастелло,
Как гордый сокол, выше облаков.
На крыльях сокола гроза летела,
Чтоб град стальной обрушить на врагов.

Но враг поджёг бензиновые баки.
Раздался взрыв, и вспыхнул самолет…
Казалось, что летит под небом факел,
Как метеор, в единственный полет!

Дрожит мотор в последнем содроганьи,
Кругом бушует и гремит гроза.
Нет времени для мысли, для дыханья,
Нет силы приоткрыть в огне глаза!

Но капитан всей волею последней
Ведёт машину прямо на врага!

Горят цистерны, гибнут вражьи танки,
Гремит металл, врагов сбивая с ног…
Мёртв капитан, и на его останки
Ложится пламя кругом, как венок.

Так умер в битве капитан Гастелло…
Запомним навсегда его, друзья!
Народ, способный на такую смелость,
Ни запугать, ни победить нельзя!

(В. Винников)
 

наверх ▲

Дмитрий Донской

Пусть знают в Золотой Орде,
Я – русский князь!
Веду полки свои на бой,
Благословясь.

Иду на битву за Москву,
Иду за Русь.
Земле святой, земле отцов,
Я помолюсь.

Там где впадает в тишине
Непрядва в Дон,
Мы будем биться по утру
За отчий дом.

На огнегривых скакунах
Среди полей,
Сойдутся в схватке Пересвет
И Челубей.

И будут биться мир на мир
И рать на рать.
И смертью смерть поправ,
Не будут умирать.

Но если в битве и судьба
Погибнуть мне,
Я буду счастлив, что лежу
В родной земле.

И стану Дмитрием Донским,
Разбив врага.
Так наречёт меня народная
Молва.

Но мнится мне, когда
Рассвет настал,
Донским стал каждый, кто в той
Битве побывал.

(Д. Иванов)
 

наверх ▲

Жукову Г.К.

Откуда он, Победы нашей,
Советской Родины – Герой,
Взращенный на солдатской каше,
С нелегкой бурною судьбой?

Он встал из глубины народной,
Вобрав в себя его черты –
И крепость тела, дух свободный,
И сгусток русской красоты.

Восток, Москва и Ленинград,
Начало мастерства и воли,
Кавказ, Воронеж, Сталинград,
Еще пуды армейской соли.

А дальше следует Дуга.
Что Огненной зовут в народе,
За Вислой – Одер, стан врага,
Салют Победе и Свободе!

Оставил он навечно нам
Безмерную любовь к Отчизне,
Большую ненависть к врагам,
Великое стремленье к жизни.

Кто был всегда его судьей,
Кто дал уверенность и силу,
Тяжелой, страшною порой,
Что многих в землю уносила?

Народ страны непокоренной,
Познавший голод, смерть и ад,
Большою кровью обагренный,
Прошедший сквозь войну – солдат.

Они всегда и всюду вместе,
Их разлучить никак нельзя,
Прожили сто и встретят двести,
Георгий Жуков и друзья.

Они всегда и всюду рядом,
Большой повенчаны войной,
Облитые свинцовым градом,
Солдат и Маршал боевой.
(Г. Ильин)
Песня о маршале Жукове

На нашем фронте самым старшим
Был сын калужского села,
Неулыбающийся маршал,
Чья слава грозною была.
Всех полководцев был он строже,
Пред ним дрожал заклятый враг.
И мы его боялись тоже,
Теперь признаюсь – было так.

Всегда на главном направленье
Он появлялся в трудный час.
От обороны в наступленье
Он вел войска и верил в нас.

Известно всем, какие бури
Мы одолели в те года.
Над картой маршал брови хмурил,
Не улыбаясь никогда.

Но этот самый маршал грозный
Был наш товарищ, друг большой,
Не из гранита, не из бронзы,
С широкой русскою душой.

В Берлине дымном после боя,
С победой поздравляя нас,
Явился маршал перед строем
И улыбнулся в первый раз.

(Е. Долматовский)
 

наверх ▲

Иван Калита
 

Как урок всем эпохам
собирал, не стыдясь,
по копейкам, по крохам
нашу родину князь.

Был в поступках не волен –
потому что делец,
не святой и не воин, –
дипломат и купец.

Как слугою недаром
им довольна Орда –
то рублем, то обманом
покорял города,

чтоб исправно платили
подневольную дань,
чтоб до времени чтили
смертоносную длань...

Не герой и не воин,
не монах, не бунтарь,
словом, был недостои
славы, как государь,

той былинной, что в сказке,
в песенном словаре,
что об Игоре-князе
иль о Грозном-царе.

Княже! Сердцу ретиву
скучно злато копить!
– Не до жиру – а живу
лишь бы родине быть!

Лишь бы звон того злата
всей молве вопреки
слился с лязгом булата
у Непрядвы-реки!
(С. Куняев)
 

наверх ▲

Двадцать восемь

Подмять, вспахать Европу танками,
Преодолеть огонь и рвы –
И вдруг застрять у полустанка
В 100 километрах от Москвы.
И вроде нет преграды видимой,
А сколько башней не крути –

Темнеет избами Нелидово,

Да нить окопов впереди.

Промчать бы лихо первой заметью –
Взять русских с ходу на испуг,
Но 28 встали намертво,
Как и поклялся политрук.
Казалось, силы за пределами
У тех, кто в схватке не убит,
Казалось, что полями белыми
Путь к белокаменной открыт.

Но зря махина грозно лязгала
И ликовала вражья рать,
Клочков уже гранаты связывал,
Чтоб вместе с сердцем их взорвать.
(И. Иванов)

Дубосеково

Здесь у разъезда под Москвой,
Сумели наши двадцать восемь
Встать против силы броневой,
Что мяла сосны как колосья.

Но двадцать восемь ни на пядь
Не отступили, встав с гранатой,
Клочков о танках мог сказать:
“Их меньше, чем по два на брата!”

Вошел в легенду мой ровесник,
И Дубосеково давно
Вошло в учебники и песни
По праву, как Бородино!
(Н. Тихонов)
 

наверх ▲

Баллада о юнге Саше Ковалёве

Суровое море Баренца,
О чём ты поёшь сегодня?
О том, что вовек не старится
Герой, совершивший подвиг.
Мальчишка, в сражении павший,
Навек остаётся юным...

Море, море, спой нам о Саше,
Спой о смелом, весёлом юнге.

Разрывы зловещей радугой
Надули в пучине пенной.
Один – с фашистской эскадрою,
Дал бой наш катер торпедный.
И равным был среди старших
На деле наш сверстник юный...

Море, море, спой нам о Саше,
Спой о смелом, весёлом юнге.

О, волны, чего же смолкли вы,
Что было в разгаре боя...
Мотор, пробитый осколками,
Прикрыл Ковалёв собою!
И, подвигом смерть поправший,
Навек он остался юным...

Море, море, спой нам о Саше,
Спой о смелом, весёлом юнге.

(К. Ибряев)

наверх ▲

Левитан

1
Мы возмужаем и верней оценим
Простые краски, точные слова.
Вот снова светит в золоте осенним
Чуть тронутая солнцем синева.

И если ты художник, если зорок
Твой меткий глаз и обострён твой слух, –
Туманной тропкой выйди на пригорок,
Прислушайся и оглянись вокруг.

Перед тобой, как страницы босые,
Воспоминанья летние тая,
Бредут берёзы в дальние края,
А ветер тени путает косые,
Шумят грачи. Так вот она, Россия,
Твоя любовь, бессонница твоя.

2
Смерть не страшна. Безделье хуже смерти.
С тоской не разлучается оно.
Раскинуто окно. И на мольберте
Укреплено тугое полотно.

Прозрачен день. Вглядись и кисти вытри.
Ты мастер. Будь расчётлив, строг и прост.
Есть тишина, есть краски на палитре,
Чтоб звон листвы перенести на холст.

Повесить паутинки золотые,
Пустить тропинки по полю витые,
Колючей щёткой выровнять жнивьё
И, оглянув пустынное жильё,
Забыть про всё. Перед тобой, Россия
Твоя любовь, бессмертие твоё.

3
Где б ни был ты – душа природы русской
Была с тобой. Ты позабыть не мог
Ни пруд забытый с мельницей-раструской,
Ни ветхий дворик, ни туманный стог.

Преодолев житейские тревоги,
Ты видел: сыновья моей земли
По каторжной Владимирской дороге
В распахнутое будущее шли.

Над их судьбой задумавшись впервые,
Ты вспомнил все тропинки полевые
И отсвет зорь на берегу ручья.
Ты понял: сны и чаянья людские
Такой же явью сделает Россия,
Твоя любовь, бессонница твоя.
(Н. Рыленков)
 

наверх ▲

На двухсотлетие со дня рождения

М.В. Ломоносова

Среди полночных диких скал
При блеске северных сияний
Его томила жажда знаний
И свет науки привлекал.
Еще над русскою землею
Невежества царила ночь,
И долго, долго превозмочь
Ее он силился мечтою.
Его пленяло с ранних пор
Величье северной природы:
Двины стремительные воды
И моря Белого простор,
И в необъятном океане
Плавучие громады льдин,
И блеск алмазный их вершин
В золото-пурпурном тумане,
И ночь, забывшая зимой
Про утра свет, про вечер ясный,
И беззакатный день прекрасный
Цветущей летнею порой.

Юношей, светлой надеждой манимым,
Зимнею ночью, тайком,
С севером смело расставшись родимым,
Отчий покинул он дом.
Труден, пустынен был путь до столицы,
Долго он брел... И вдали
Стены зубчатые, башни, бойницы
Путника взор привлекли,
Встала Москва перед ним: золотые
Главы соборов горят,
Алой морозною мглой повитые
Высятся кровли палат.
Гулко разносится звон колокольный,
Словно пришельца зовет.
Радостно внемля призыв богомольный,
Смело пошел он вперед.
Начал под эти гудящие звуки
Дальнего севера сын
Жадно умом погружаться в науки,
В тайну их вечных глубин.

Монастырский ученик
Много лет трудолюбиво
Черпал мыслью терпеливо
Вековую мудрость книг.
Из развенчанной столицы –
Белокаменной Москвы
К берегам реки Невы,
В город северной царицы
Был он вызван. И его
Отослали к иноземцам,
За рубеж, к ученым немцам,
Чтоб постигнуть существо
И искусства, и науки...
Он пытливостью своей
Превзошел учителей.
Там любви восторг и муки
Он впервые пережил.
Страсти творческой волненья
И усладу вдохновенья
Странник сердцем ощутил.
Испытал он много, много
И лишений, и забот,
И напастей, и невзгод;
Но идя прямой дорогой
И томясь в чужих краях,
Претерпел лихую долю
И рекрутскую неволю
В прусских воинских рядах.
После долгих лет скитанья,
Возвращаясь в край родной,
Из земли привез чужой
Он сокровища познанья.

У престола сплотясь, в те года
Чужеземцы гнушалися нами.
Весь отдался он жизни труда
И упорной борьбе со врагами.
Словно молотом тяжким ковал
Он певучее русское слово,
И стихами его зазвучал
Наш язык величаво и ново.
Он познал тяготенье миров,
В горных недрах металлов рожденье.
Грозный ток молньеносных громов
И небесных созвездий теченье.
В темный век свой всезрящим умом
Разгадал он средь тайн мирозданья,
Что теперь лишь мы смело зовем
Достояньем наук и познанья.

Горячий, в гневе страстный,
Любил он и душой
И сердцем свой прекрасный,
Свой милый край родной.
Надеждой окрыленный
Провидел он мечтой
Россию просвещенной,
Счастливою страной.
И мы любовью нежной
Покроем страстный пыл,
Который так мятежно
Всю жизнь его палил.
Тебя страна родная
Уж третий славит век,
Тебе хвалу слагая,
Великий человек.
(Князь К. Романов, 1911)

Михайло Ломоносов

Напудренный парик, камзол и панталоны,
Манжеты, воротник, надушенный слегка…
О, сколь великие превзойдены препоны
К тому, чтоб обратить в вельможу мужика!

Но то был путь постичь сокрытые законы
Природы вечных сил, что властвуют века
Над бренностью телес, над возвышеньем тронов,
Над бурями небес и жизнью ручейка…

И, разумом смирив природные стихии,
Он взоры обратил к российской поэзИи,
Сему предмету труд немалый посвятив,

И в песне пастуха, и в славословье оды
Для стиха вольного границы и свободы
Из хаоса изъяв, в каноны воплотил.
(Сергей Дон ■)

наверх ▲

Воззвание Минина

 
Русь терпела всяческие беды,
Города тонули в смутном мраке:
В Новгороде ликовали шведы,
И Москвою правили поляки.
Разорялись земли государства,
Разрушались терема и храмы...
Самое дородное боярство
Оказалось неспособным самым.

Был наследник Грозного повинен
В том, что смутные настали годы...
В эти дни нижегородец Минин
Обратился к русскому народу.
Призывал он златом и булатом
Ополчиться против иноземцев,
Прозвучал его призыв набатом
И объединил единоверцев.
Собралось большое ополченье,
От врагов Москву освободило.

Таково в истории значенье
Слова, обретающего силу!

(Н. Глазков)

(Минин Кузьма Минич,?-1616 гг., организатор национально-освободительной борьбы русского народа против польской интервенции нач. 17 в. и один из руководителей 2-го земского ополчения 1611-12 гг., народный герой; соратник Д. М. Пожарского. Нижегородский посадский.)
 

наверх ▲

Некрасов

(Акростих)

Не мог поэт молчать в век униженья…
Его стихи, как стоны на кресте,
Когда душа от мук в изнеможенье
Рабам открыла правду о судьбе…
Агонии свидетели живые –
Стихи его! И, жертвуя собой,
О русской доле в годы крепостные
Вещал он, гражданин страны родной.

(Н. Белостоцкая ■)
 

Некрасов

Зеленая лампа чадит до рассвета,
Шуршит корректура, а дым от сигар
Над редкой бородкой, над плешью поэта
Струит сладковатый неспешный угар.

Что жизнь — не глоток ли остывшего чая,
Простуженный день петербургской весны,
Сигары, и карты, и ласка простая
Над той же страницей склоненной жены?

Без сна и без отдыха, сумрачный пленник
Цензуры, редакций, медвежьих охот,
Он видит сейчас, разогнув «Современник»,
Что двинулся где-то в полях ледоход.

Перо задержалось на рифме к «свободе»,
И слышит он, руки на стол уронив,
Что вот оно, близко, растет половодье
На вольном просторе разбуженных нив...

Иссохшим в подушках под бременем муки
Ты, муза, России его передашь.
Крамской нарисует прозрачные руки
И плотно прижатый к губам карандаш.

А слава пошлет похоронные ленты,
Венки катафалка, нежданный покой
Да песню, которую хором студенты
Подхватят над Волгой в глуши костромской.

И с этою песней пойдут поколенья
По мерзлым этапам, под звон кандалов
В якутскую вьюгу, в снега поселений,
В остроги российских глухих городов.

И вырастет гневная песня в проклятье
Надменному трону, родной нищете,
И песню услышат далекие братья
В великой и страстной ее простоте.
(В. Рождественский)

Николай Некрасов

Застряла Россия в сугробе Савраской…
Метель над деревней рычит…
В горячке Иван, завывает Параска,
Детишки ревут на печи…

Торопятся строчки, сгущаются краски,
Картины, картины в ночи,
Чуть слышно сипят поражённые связки,
Но мозг воспаленный кричит…

Сейчас-то, конечно, Россия другая:
В сугробах «Газелька» ползёт, завывая,
«Джинсу» натянул мужичок,
Согнулся народ под другими царьками,
И там, где поэт потрясал кулаками,
Смеются теперь в кулачок…
(Сергей Дон ■)

наверх ▲

Москва, 1941 год

Стрижиный взлёт ракет сигнальных
И вой сирен – недобрый знак.
За сутки десять генеральных
И пять психических атак.

Но, остановленные нами
На поле боя и судьбы,
Перед окопами и рвами
Встают их танки на дыбы.

Фон Бок сбивается со счета,
В какой уже не помнит раз,
Полмира взявшая пехота
Не может выполнить приказ.

Её позёмкою заносит
В глазах оледенел закат.
Но живы всюду двадцать восемь
Бессмертью вверенных солдат.

И генерал–майор Панфилов
Ложится сам за пулемет,
И в штабе писарю чернила
Уже легенда подает.
(Я. Козловский)

наверх ▲

Андрей Рублёв

Казнящий нас, да будешь ты наказан!
Несущий боль, ты сам ее вкуси!
Есть летописцы в толпах богомазов –
Явление святое на Руси.

И всякий век (да разве дело в веке?),
И всякий век, создавший чудеса,
Нуждается в подобном человеке,
Как солнце – голубые небеса.

И стены содрогаются от боли,
Когда князьям и свите напоказ
В прекрасном белокаменном соборе
Изображает бога богомаз.

Но время расправляется сурово
Со многим, что содеяно вчера,
И проступает светлый лик Рублева,
Очищенный от красок маляра.

То бог Рублева или лик Рублева?
Не все ль равно, в чьем взгляде синева,
Ведь проступает истинное слово,
И меркнут все ненужные слова.

(В. Шалыт)
 

Андрей Рублёв

Возможно ль высказать без слов,

Как мир прекрасен за оградой?

И кисть берёт Андрей Рублёв,

Разводит краски под лампадой.

Он ангельский напишет лик,

Запечатлеет в нём навеки

Всё, что узрел, душой велик,

Возвышенного в человеке.

Свершить обет пришла пора,

Любовь превыше хитрых правил...

Чему учили мастера,

А в этом сам народ наставил.

Он твёрдо верит: человек

Явился в мир не для печали.

И пьёт из тех чистейших рек,

Что в сердце с детских лет журчали.

Суров монашеский приют,

И тишина душе желанна,

А краски дивные поют

Всему живущему: "Осанна!"

(Н. Рыленков)

наверх ▲

Седов

Он умирал, сжимая компас верный.
Природа мертвая, закованная льдом,
Лежала вкруг него, и солнца лик пещерный
Через туман просвечивал с трудом.
Лохматые, с ремнями на груди,
Свой легкий груз собаки чуть влачили.
Корабль, затертый в ледяной могиле,
Уж далеко остался позади.
И целый мир остался за спиною!
В страну безмолвия, где полюс-великан,
Увенчанный тиарой ледяною,
С меридианом свел меридиан;
Где полукруг полярного сиянья
Копьем алмазным небо пересек;
Где вековое мертвое молчанье
Нарушить мог один лишь человек,–
Туда, туда! В страну туманных бредней.
Где обрывается последней жизни нить!
И сердца стон и жизни миг последний –
Все, все отдать, но полюс победить!
Он умирал посереди дороги,
Болезнями и голодом томим.
В цинготных пятнах ледяные ноги,
Как бревна, мертвые лежали перед ним.
Но странно! В этом полумертвом теле
Еще жила великая душа:
Превозмогая боль, едва дыша,
К лицу приблизив компас еле-еле,
Он проверял по стрелке свой маршрут
И гнал вперед свой поезд погребальный...
О край земли, угрюмый и печальный!
Какие люди побывали тут!
И есть на дальнем Севере могила...
Вдали от мира высится она.
Один лишь ветер воет там уныло,
И снега ровная блистает пелена.
Два верных друга, чуть живые оба,
Среди камней героя погребли,
И не было ему простого даже гроба,
Щепотки не было родной ему земли.
И не было ему ни почестей военных,
Ни траурных салютов, ни венков,
Лишь два матроса, стоя на коленях,
Как дети, плакали одни среди снегов.
Но люди мужества, друзья, не умирают!
Теперь, когда над нашей головой
Стальные вихри воздух рассекают
И пропадают в дымке голубой,
Когда, достигнув снежного зенита,
Наш флаг над полюсом колеблется, крылат.
И обозначены углом теодолита
Восход луны и солнечный закат,–
Друзья мои, на торжестве народном
Помянем тех, кто пал в краю холодном!
Вставай, Седов, отважный сын земли!
Твой старый компас мы сменили новым.
Но твой поход на Севере суровом
Забыть в своих походах не могли.
И жить бы нам на свете без предела,
Вгрызаясь в льды, меняя русла рек.
Отчизна воспитала нас и в тело
Живую душу вдунула навек.
И мы пойдем в урочища любые,
И, если смерть застигнет у снегов,
Лишь одного просил бы у судьбы я:
Так умереть, как умирал Седов.

(Н. Заболоцкий)

Ледяная баллада

Льды все туже сжимает круг,
Весь экипаж по тревоге собран.
Словно от чьих-то гигантских рук
Трещат парохода седые ребра.

Воет пурга среди колких льдов,
Злая насмешка слышится в голосе:
– Ну что, капитан Георгий Седов,
Кончил отныне мечтать о полюсе?

Зря она, старая, глотку рвет,
Неужто и вправду ей непонятно,
Что раньше растает полярный лед,
Чем лейтенант повернет обратно!

Команда – к Таймыру, назад, гуськом!
А он оставит лишь компас, карты,
Двух добровольцев, веревку, нарты
И к полюсу дальше пойдет пешком!

Фрам – капитанский косматый пес
Идти с командой назад не согласен.
Где быть ему? Это смешной вопрос!
Он даже с презреньем наморщил нос,
Ему-то вопрос абсолютно ясен!

Встал впереди на привычном месте
И на хозяина так взглянул,
Что тот лишь с улыбкой рукой махнул:
– Ладно, чего уж... Вместе так вместе!

Одежда твердеет, как жесть, под ветром,
А мгла не шутит, а холод жжет,
И надо не девять взять километров,
Не девяносто, а – девятьсот!

Но если на трудной стоишь дороге
И светит мечта тебе, как звезда,
То ты ни трусости, ни тревоги
Не выберешь в спутники никогда!

Вперед, вперед, по торосистым льдам!
От стужи хрипит глуховатый голос.
Седов еще шутит: – Ну что, брат Фрам,
Отыщешь по нюху Северный полюс?

Черную шерсть опушил мороз,
Но Фрам ничего – моряк нескулящий.
И пусть он всего лишь навсего пес –
Он путешественник настоящий!

Снова медведем ревет пурга,
Пища – худое подобье рыбы.
Седов бы любого сломил врага:
И холод, и голод. Но вот цинга...
И ноги, распухшие, точно глыбы...

Матрос расстроенно-озабочен,
Сказал: – Не стряслось бы какой беды.
Путь еще дальний, а вы не очень...
А полюс... Да бог с ним! Ведь там, между прочим,
Все то же: ни крыши и ни еды...

Добрый, но, право, смешной народ!
Неужто и вправду им непонятно,
Что раньше растает полярный лед,
Чем капитан повернет обратно!

И, лежа на нартах, он все в метель,
Сверяясь с картой, смотрел упрямо,
Смотрел и щурился, как в прицел,
Как будто бы видел во мраке цель,
Там, впереди, меж ушами Фрама.

Солнце все ниже... Мигнуло – и прочь...
Пожалуй, шансов уже никаких.
Над головой – полярная ночь,
И в сутки – по рыбине на двоих...

Полюс по-прежнему впереди.
Седов приподнялся над изголовьем:
– Кажется, баста! Конец пути...
Эх, я бы добрался, сумел дойти,
Когда б на недельку еще здоровья...

Месяц желтым горел огнем,
Будто маяк во мгле океана.
Боцман лоб осенил крестом:
– Ну вот и нет у нас капитана!..

Последний и вечный его покой:
Холм изо льда под салют прощальный,
При свете месяца как хрустальный,
Зеленоватый и голубой...

Молча в обратный путь собрались.
Горько, да надо спешить, однако.
Боцман, льдинку смахнув с ресниц,
Сказал чуть слышно: – Пошли, собака!

Их дома дела и семейства ждут,
У Фрама же нет ничего дороже,
Чем друг, что навеки остался тут,
И люди напрасно его зовут:
Фрам уйти от него не может!

Снова кричат ему, странный народ,
Неужто и вправду им непонятно,
Что раньше растает полярный лед,
Чем Фрам хоть на шаг повернет обратно!

Взобрался на холм, заскользив отчаянно,
Улегся и замер там недвижим,
Как будто бы телом хотел своим
Еще отогреть своего хозяина.

Шаги умолкли. И лишь мороз
Да ветер, в смятенье притихший рядом,
Видели, как костенеющий пес
Свою последнюю службу нес,
Уставясь в сумрак стеклянным взглядом.

Льдина кружится, кружат года,
Кружатся звезды над облаками...
И внукам бессоннейшими ночами,
Быть может, увидится иногда,

Как медленно к солнцу плывут из мрака
Герой, чье имя хранит народ,
И Фрам – замечательная собака,
Как черный памятник вросшая в лед.

(Э. Асадов)

наверх ▲

А.С. Суворин

Известный по всей матушке России
Издатель, просветитель людских масс
На свет родился у битюжской сини,
И до сих пор живёт в сердцах у нас.
Он был почётом царским удостоен,
Ему достались слава и хула.
Наш Алексей Сергеевич Суворин!
Поклон тебе за добрые дела.
(Д. Попов)

(Суворин Алексей Сергеевич, 1834-1912 гг., российский журналист, издатель, публицист, театральный критик. Издавал с 1876 г. в Санкт-Петербурге газету «Новое время»,  с 1880 г. журнал «Исторический вестник», сочинения русских и иностранных писателей, научную литературу, а также адресные книги и др. Родился в селе Коршево Бобровского уезда Воронежской губернии, на реке Битюг.)

наверх ▲

Красноярские мотивы Сурикова
 

1.
С обозом чужим он спешил в Петербург.
Пора уж накинуть узду на судьбу!
И больше не видно усадьбу вдали,
Где детство и юность в заботах прошли.
Был срублен навечно, казалось, их дом,
Хоть скреплен без гвоздика. Этим гнездом
Гордились и дед, и отец – казаки,
Они в самых разных делах мастаки!
Сюда его предок пришел с Ермаком,
И был Красноярск тем основан полком.
А дед Атаман так России служил,
Что с именем этим уж остров лежит.
В роду материнском опять казаки,
Их кони, как ветры, быстры и легки!
Сундук материнский с любовью хранит
Все, чем интересен казачий их быт.
В подполье реликвий немало лежит.
У шашек с пистолями грозный был вид,
Старинные седла здесь и ятаган –
Средь воинской «справы» растет мальчуган.
Давно представлял, как средь вод Иртыша
Два войска навстречу друг другу спешат,
В огне и дыму устремляются в бой.
Героем назваться здесь мог бы любой.
Потом уж в Москве сколько дней он читал
О том, что задумал в сибирских местах,
Энциклопедист он казачий и маг,
Всемирно известным его стал Ермак!

2.
А есть и другие герои в родне.
Хоть тоже казаки, но только в войне
Сражались за волю свою бунтари –
Им тоже картины Василь подарил.
И «Бунт Красноярский» и «Разин Степан» –
Одна, по большому-то счету, тропа,
Где воля и смелость, надрыв и порыв
Вскрывали трагический русский нарыв.
Два полюса разных казачьей судьбы,
И нам ничего уж теперь не забыть,
Но только осмыслить мы все до конца
Не можем, два разных увидев лица.
Вот так же и Суриков с грустью смотрел,
Как разинский струг вдаль куда-то летел,
И волей-неволей на нем каждый пьян,
Но мрачную думу хранит Атаман.

3.
Картины, что позже оформит Василь,
Он с детства в душе постоянно носил
И не написать Снежный свой городок,
Наверное, Суриков просто не мог.
Но только не ведал, что радостный миг,
Когда конь пред крепостью снежной возник,
Всей грудью тараня ее, вспомнит он,
Когда от тоски силы нет и на стон.
Когда потерял он внезапно жену,
Два года не мог подойти к полотну,
Лишь, с Библией сидя, твердил: Почему
То горькое горе досталось ему?
Но брат посоветовал – и в Красноярск
Он все же приедет, надежду тая,
Что даст ему новые силы Сибирь
И выведет к свету там Бог-поводырь.
Он снежные крепости строит зимой,
И кони несутся вперед, за собой
Оставив клубящийся, взвихренный снег.
И радость на лицах, и слышится смех.
Своим же искусством он был исцелен,
Громадою замыслов сам удивлен,
И снова картины победный парад
Одна за другою вершат, вставши в ряд.
В Березове Меньшиков в шубе сидит,
На дочек замерзших понуро глядит,
Совсем как и автор не так уж давно,
И в тех же сибирских узорах окно.
А в «Казни стрельцов», и в «Суворове» он
Мужей красноярских выводит и жен.
И даже «Морозову» смог здесь найти,
Пуская не боярыня тетка, но тип!

4.
Поземка мела, заметая пути.
Не видно пока, что же ждет впереди.
Зато все, что вроде уже за спиной,
Опять набегает горячей волной.
Он вспомнил отца, что так рано ушел,
И дом родовой, двухэтажный, большой,.
Сдавали в аренду этаж весь второй,
Но денег на жизнь не хватало порой.
И начал иконы Василь рисовать,
Расписывал яйца, чтоб их продавать,
Работал он много, потом для души
Брал в руки то краски, то карандаши.
С учебой потом губернатор помог,
Он видел: из парня получится толк,
Письмо в Академию пишет – и вот
Нашел мецената, что в Питер везет.
Сын вспомнил глаза милой мамы своей.
Побольше бы было таких матерей!
Без слез отпустила его в трудный путь,
Сказав: «Только дом свой родной не забудь!»
О нет, не забыть ему эти края,
И мощь Енисея, и тот Красноярск,
Что средь бесконечных сибирских лесов,
Как крепость, стоит, дверь закрыв на засов!

5.
Живя в Петербурге, а позже в Москве,
Он часто сюда приезжал, как на свет,
Что здесь лишь так ярко, призывно горит,
Здесь чаще с Всевышним душа говорит.
Картины его разошлись по стране,
И в странах других они тоже в цене.
Но лишь в Красноярске так много окрест
Священных, с ним связанных, памятных мест!
В Москве встретил Суриков жизни конец
И ей подарил свой сибирский венец.
Но словно живой, он стоит там и тут
На родине, где память корни плетут.

(В. Хромова )
 

наверх ▲

Иван Сусанин

В исходе 1612 года юный Михаил Феодорович Романов, последняя отрасль Руриковой династии, скрывался в Костромской области.  В то время Москву занимали поляки: сии пришельцы хотели утвердить на российском престоле царевича Владислава, сына короля их Сигизмунда III. Один отряд проникнул в костромские пределы и искал захватить Михаила. Вблизи от его убежища враги схватили Ивана Сусанина, жителя села Домнина, и требовали, чтобы он тайно провел их к жилищу будущего венценосца России. Как верный сын отечества, Сусанин захотел лучше погибнуть, нежели предательством спасти жизнь. Он повел поляков в противную сторону и известил Михаила об опасности: бывшие с ним успели увезти его. Раздраженные поляки убили Сусанина. По восшествии на престол Михаила Феодоровича (в 1613) потомству Сусанина дана была жалованная грамота на участок земли при селе Домнине; ее подтверждали и последующие государи.

«Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги!—
Сусанину с сердцем вскричали враги: —
Мы вязнем и тонем в сугробинах снега;
Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега.
Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути;
Но тем Михаила тебе не спасти!

Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует,
Но смерти от ляхов ваш царь не минует!..
Веди ж нас,— так будет тебе за труды;
Иль бойся: не долго у нас до беды!
Заставил всю ночь нас пробиться с метелью...
Но что там чернеет в долине за елью?»

«Деревня!— сарматам в ответ мужичок: —
Вот гумна, заборы, а вот и мосток.
За мною! в ворота!— избушечка эта
Во всякое время для гостя нагрета.
Войдите — не бойтесь!» — «Ну, то-то, москаль!..
Какая же, братцы, чертовская даль!

Такой я проклятой не видывал ночи,
Слепились от снегу соколии очи...
Жупан мой — хоть выжми, нет нитки сухой!—
Вошед, проворчал так сармат молодой.—
Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли!
Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!»

Вот скатерть простая на стол постлана;
Поставлено пиво и кружка вина,
И русская каша и щи пред гостями,
И хлеб перед каждым большими ломтями.
В окончины ветер, бушуя, стучит;
Уныло и с треском лучина горит.

Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты,
Лежат беззаботно по лавкам сарматы.
Все в дымной избушке вкушают покой;
Один, настороже, Сусанин седой
Вполголоса молит в углу у иконы
Царю молодому святой обороны!..

Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом.
Сусанин поднялся и в двери тайком...
«Ты ль это, родимый?.. А я за тобою!
«Куда ты уходишь ненастной порою?
За полночь... а ветер еще не затих;
Наводишь тоску лишь на сердце родных!»

«Приводит сам бог тебя к этому дому,
Мой сын, поспешай же к царю молодому,
Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей,
Что гордые ляхи, по злобе своей,
Его потаенно убить замышляют
И новой бедою Москве угрожают!

Скажи, что Сусанин спасает царя,
Любовью к отчизне и вере горя.
Скажи, что спасенье в одном лишь побеге
И что уж убийцы со мной на ночлеге».
— «Но что ты затеял? подумай, родной!
Убьют тебя ляхи... Что будет со мной?

И с юной сестрою и с матерью хилой?»
— «Творец защитит вас святой своей силой.
Не даст он погибнуть, родимые, вам:
Покров и помощник он всем сиротам.
Прощай же, о сын мой, нам дорого время;
И помни: я гибну за русское племя!»

Рыдая, на лошадь Сусанин младой
Вскочил и помчался свистящей стрелой.
Луна между тем совершила полкруга;
Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга.
На небе восточном зарделась заря,
Проснулись сарматы — злодеи царя.

«Сусанин!— вскричали,— что молишься богу?
Теперь уж не время — пора нам в дорогу!»
Оставив деревню шумящей толпой,
В лес темный вступают окольной тропой.
Сусанин ведет их... Вот утро настало,
И солнце сквозь ветви в лесу засияло:

То скроется быстро, то ярко блеснет,
То тускло засветит, то вновь пропадет.
Стоят не шелохнясь и дуб и береза,
Лишь снег под ногами скрипит от мороза,
Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит,
И дятел дуплистую иву долбит.

Друг за другом идут в молчаньи сарматы;
Всё дале и дале седой их вожатый.
Уж солнце высоко сияет с небес —
Всё глуше и диче становится лес!
И вдруг пропадает тропинка пред ними:
И сосны и ели, ветвями густыми

Склонившись угрюмо до самой земли,
Дебристую стену из сучьев сплели.
Вотще настороже тревожное ухо:
Всё в том захолустье и мертво и глухо...
«Куда ты завел нас?» — лях старый вскричал.
«Туда, куда нужно!— Сусанин сказал.—

Убейте! замучьте!— моя здесь могила!
Но знайте и рвитесь: я спас Михаила!
Предателя, мнили, во мне вы нашли:
Их нет и не будет на Русской земли!
В ней каждый отчизну с младенчества любит
И душу изменой свою не погубит».

«Злодей!— закричали враги, закипев,—
Умрешь под мечами!» — «Не страшен ваш гнев!
Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело,
И радостно гибнет за правое дело!
Ни казни, ни смерти и я не боюсь:
Не дрогнув, умру за царя и за Русь!»

«Умри же!— сарматы герою вскричали,
И сабли над старцем, свистя, засверкали!—
Погибни, предатель! Конец твой настал!»
И твердый Сусанин весь в язвах упал!
Снег чистый чистейшая кровь обагрила:
Она для России спасла Михаила!

(К. Рылеев)

Сусанин

Поет синеволосая зима
Под окнами сусанинской светлицы...
Приснились — золотая Кострома,
Колокола Ипатьевской звонницы.

Трещат лучины ровные пучки,
Стучит о кровлю мерзлая береза.
Всю ночь звенят запечные сверчки,
И лопаются бревна от мороза.

А на полу под ворохом овчин
Кричат во сне похмельные гусары —
И ляхи, и оборванный немчин,
И черные усатые мадьяры.

«Добро... Пойдем... Я знаю верный путь».
Сусанин будит толстого немчина...
И скоро кровью обольется грудь,
И скоро жизнь погаснет, как лучина.

«Прощайте, избы, мерзлые луга,
И темный пруд в серебряной оправе...
Сколь радостно идти через снега
Навстречу смерти, подвигу и славе...»

Блестят пищалей длинные стволы,
А впереди, раскинувшись, как полог,
Дыханьем снега, ветра и смолы
Гостей встречает необъятный волок.

Сверкает ледяная бахрома.
Сусанин смотрит зоркими глазами
На полдень, где укрылась Кострома
За древними брусничными лесами.

И верная союзница — метель
По соснам вдруг ударила с размаху.
«Скорей стели мне свежую постель,
Не зря надел я смертную рубаху...»

И почему-то вспомнил тут старик
Свой теплый кров... «Оборони, владыко:
Вчера забыл на лавке кочедык
И золотое липовое лыко.

И кочедык для озорных затей
Утащат неразумные ребята.
Ленился, грешник, не доплел лйтей,
Не сколотил дубового ушата...»

Остановились ляхи и немчин...
Нет ни бахвальства, ни спесивой власти,
Когда глядят из-под людских личин
Звериные затравленные пасти.

И вздрогнул лес, и засветился снег,
Далеким звоном огласились дали,
И завершился стариковский век
Причастьем крови и туманной стали.

...Страна могуча, и народ велик,
И для народа лучшей нет награды,
Когда безвестный костромской мужик
Бессмертен, как предания Эллады.

Его душа — в морях спокойных нив,
В простой красе природы полудикой,
Где Судиславль и тихий Кологрив,
Где дышит утро медом и брусникой.

Горжусь, что золотая Кострома
И у моей звенела колыбели,
В просторах, где лесные терема
Встают навстречу солнцу и метели.

(С. Марков)

наверх ▲

Приезд Тютчева

Он шляпу снял,
чтоб поклониться
Старинным русским каланчам...
А после дамы всей столицы
О нем шептались по ночам.

И офицеры в пыльных бурках
Потом судили меж равнин
О том, как в залах Петербурга
Блистал приезжий дворянин.

А он блистал, как сын природы,
Играя взглядом и умом,
Блистал, как летом блещут воды,
Как месяц блещет над холмом!

И сны Венеции прекрасной,
И грустной родины привет –
Все отражалось в слове ясном
И поражало высший свет.
(Н. Рубцов)

наверх ▲

Мастер Фёдоров Иван и его печатный стан

Просыпались по застрехам птицы,
Запевали третьи петухи.
Поднималось солнце над столицей,
Золотя шатровые верхи.
Царь спешил на стройку. Там умело
Возводили стены мастера
Для большого, для живого дела –
Первого Печатного двора,
Вот они! Пока ещё без крыши,
Меж лесами прорези окон,
И заметно с каждым днем все выше
Становился дом со всех сторон.
Царский глаз, усталый, воспаленный,
Все искал: не кроется ль изъян...
Пред царём коленопреклонённый
Книжный мастер – Фёдоров Иван.
Бывший дьякон с тёмною бородкой
До земли склонился головой,
Царь к нему стремительной походкой
Подошёл, отставил посох свой
И приподнял мастера за плечи:
«Ну, Ивашка, мне покажешь ты,
Где в палатах расставляешь печи,
Чтоб сушить печатные листы
Для бесценных первых наших книжек?»
Мастер встал, чтоб проводить царя.
Царь Иван стал будто ростом ниже,
С мастером Иваном говоря.
Молодой, широкоплечий, статный,
Перед Грозным Фёдоров Иван
О палате рассуждал печатной:
Где поставит он печатный стан;
Пояснял он царственному тёзке,
Как сушить печатные листы,
Как хранятся для печати доски
Да какие буквы отлиты.
Вдохновенно Грозному Ивану
Говорил печатник про печать,
Расстегнул он ворот у кафтана,
Чтоб царю свободней отвечать.
И в печати помощь видел Грозный
Для своих больших державных дел…
А печатник мудрый и серьёзный
Много дальше Грозного глядел.
Были эти мысли скрыты, смелы,
И желанья были горячи...
Потому-то все здесь и кипело:
На леса тащили кирпичи,
Подмастерья карусель вертели,
Возле чана с известью кружась,
Ныли плечи, синяки на теле,
По лицу катились пот и грязь.
Приходили те мастеровые
Класть кирпич и молотом стучать
И не знали, что вот здесь впервые
Выйдет книга – первая печать!
И тогда не знали два Ивана,
Заведя горячий разговор,
Что по воле вражеского стана
Запылает их Печатный двор,
Что объявят «ересью и ложью»
Всю печать – не рукописный труд,
И, призвав на «ересь» «кару божью»,
Двор Печатный ночью подожгут.
Что с попом боярин сговорится,
Как бы им народ ввести в обман,
Что покинет древнюю столицу
Для чужбины Фёдоров Иван...
Мы умеем предками гордиться –
Память о печатнике живёт,
Фёдорову – памятник в столице
Сохраняет бережно народ.

(Н. Кончаловская)

наверх ▲

Несколько слов о Циолковском

В те дни, когда мы увлеченно
глядим в занебесную гладь,
я должен о старом учёном
хоть несколько строк написать.

Напомнить о том человеке,
что жизнь проработал сполна
ещё в девятнадцатом веке
и в наши потом времена.

Он путь пролагал без оглядки
к светилам, мерцавшим во мгле,
старик, в неизменной крылатке
ходивший по нашей земле.

Ах, сколько ума и старанья
и сколько недюжинных сил
ещё в одиночку, заранее,
он в вас, корабли мирозданья,
и в вашу оснастку вложил!
(В. Солоухин)

(Циолковский Константин Эдуардович — русский и советский учёный-самоучка, исследователь, школьный учитель. Основоположник современной космонавтики. Обосновал вывод уравнения реактивного движения, пришёл к выводу о необходимости использования «ракетных поездов» — прототипов многоступенчатых ракет. Автор работ по аэродинамике, воздухоплаванию и другим наукам.)

наверх ▲

Чкалов

 
Изо всех больших имен геройских,
Что известны нам наперечет,
Как-то по-особому, по-свойски,
Это имя называл народ.

Попросту – мы так его любили,
И для всех он был таким своим,
Будто все мы в личной дружбе были,
Пили, ели и летали с ним...

Богатырским мужеством и нравом
Был он славен – Сталинский пилот.
И казалось так, что эта слава –
Не года, уже века живет.

Что она из повестей старинных
Поднялась сквозь вековую тьму,
Что она от витязей былинных
По наследству перешла к нему.

Пусть же по наследству и по праву
В память о делах твоих, пилот,
Чкаловское мужество и слава
Чкаловским питомцам перейдет!

(А. Твардовский)

(Чкалов Валерий Павлович, 1904-38 гг., российский летчик-испытатель, комбриг, Герой Советского Союза. Разработал ряд новых фигур высшего пилотажа.)

Герой

Сын летит на полюс,
Сын живет на льдине –
Мать глядит на глобус,
Думает о сыне.

Кто на самолете,
Кто на ледоколе –
Мы стоим у карты
Дома, в клубе, в школе.

О герое нашем
Нас волнуют вести,
Мыслями своими
Мы с героем вместе.

Чтобы стать героем,
Нужно быть отважным,
Честным в деле каждом,
Скромным в слове каждом,

Как Валерий Чкалов –
Честным, скромным, смелым,
Преданным народу
Мыслями и делом.

Что такое орден?
Орден – это слава,
На любовь народа
Дорогое право.

(С. Михалков)
 

наверх ▲

Послание 75-летнему К.И. Чуковскому
от 70-летнего С.Я. Маршака

Корней Иванович Чуковский,
Прими привет мой маршаковский.

Пять лет, шесть месяцев, три дня
Ты пожил в мире без меня,
А целых семь десятилетий
Мы вместе прожили на свете.

Я в первый раз тебя узнал,
Какой-то прочитав журнал,
На берегу столицы невской.
Писал в то время Скабичевский,
Почтенный, скучный, с бородой.
И вдруг явился молодой,
Веселый, буйный, дерзкий критик,
Не прогрессивный паралитик,
Что душит грудою цитат,
Загромождающих трактат,
Не плоских истин проповедник,
А умный, острый собеседник,
Который, книгу разобрав,
Подчас бывает и неправ,
Зато высказывает мысли,
Что не засохли, не прокисли.

Лукавый, ласковый и злой,
Одних колол ты похвалой,
Другим готовил хлесткой бранью
Дорогу к новому изданью.

Ты строго Чарскую судил.
Но вот родился крокодил,
Задорный, шумный, энергичный,—
Не фрукт изнеженный, тепличный.
И этот лютый крокодил
Всех ангелочков проглотил
В библиотеке детской нашей,
Где часто пахло манной кашей.

Мое приветствие прими!
Со всеми нашими детьми
Я кланяюсь тому, чья лира
Воспела звучно Мойдодыра.
С тобой справляют юбилей
И Айболит, и Бармалей,
И очень бойкая старуха
Под кличкой «Муха-Цокотуха».

Пусть пригласительный билет
Тебе начислил много лет,
Но, поздравляя с годовщиной,
Не семь десятков с половиной
Тебе я дал бы, друг старинный.

Могу я дать тебе — прости!—
От двух, примерно, до пяти...
Итак, будь счастлив и расти!

(С. Маршак, 1957)

наверх ▲

Ярославна

Путивльский шлях. Полынная тоска,
Твой ждущий взгляд сквозь слезы – синий, синий.
Вошла ты Ярославною в века,
А в терему осталась Ефросиньей.

Ты подвиг свой свершила в тишине.
Смотрела в горе ясными глазами,
Чтоб в час зари на городской стене
Вздохнуть и душу облегчить слезами.

Давным-давно забыли камыши
И стук мечей, и чарок звон заздравный,
Но, голос твой узнав в родной глуши,
Мы повторим не раз под шум дубравный,
Что вдохновенье – тот же вздох души,
Что Ефросинью сделал Ярославной.

(Н. Рыленков)

(Ефросиния Ярославна — дочь Ярослава Осмомысла, жена Игоря, князя новгород-северского. Широкую известность приобрёл т. н. «плач Ярославны» — поэтическая часть книги «Слово о полку Игореве».)

наверх ▲